Kozhin Fine Art

На стене – храм императора Адриана, но это ещё не руины древние, это лишь масло, холст и крепкая рама. И Бодрумский замок, и храм Артемиды Эфесской, и Гюмбет – мёртвые. Это заготовка для жизни, которой не достаёт главного – души. Одухотворить картину должен человек – своим взором, своим восприятием. Семён сделал главное – плоть. Вывесить её можно на стене, устроить ей освещение мягкое, и тогда под взглядом зрителя внимательного проснутся краски, формы. И солнце, отражённое от римских руин, выплеснется в комнату, и брызги от крепости Бодрумской освежат лицо, и закричат цикады из-под храмовых камней. Скучному, пресытившемуся взгляду жизни здесь не будет. Такому зрителю картины Кожина останутся лишь мясом – сможет он сказать о точности мазков, о верной светотени, похвалить фактуру или цвет, но удовольствие себе составит малое.

Из жизни своей художник вырывает сочный кусок – его кистью на холст укладывает. Это не миг, не доля секунды, не фотография. Тут спрессовано больше – день, неделя, месяц. Они в плоскость одну сжаты, и потому взгляд блуждать здесь может долго. «Тауэрский мост», «Вид на Сити с Темзы», «Арка Веллингтона» – в них утомляющая пасмурность, сумерки тяжёлые. Картины эти пахнут влагой. Вода в бликах настойчиво струится. Лондон противится мраку, опустил забрало электрического света. Он искажён, он болен, но красив.


Лондонские картины Кожина – не протокол. В них нет мелочей, деталей. В них – общий тон, чувство. Концентрированные образы, готовые раскрыться густой новеллой. Но к точности детальной Семён способен тоже – кувшины, дыни, виноград, раковины, листья положив на стол, он вырисовывает их в «Натюрморте с лобстером». Складывает бережно «Московский вид с высотки». Случается и так, что при аккуратности одних деталей, другие он пуантилизму отдаёт, выводит их широкой, водянистой рябью. Таковы «Сан-Мориц», «Ла Валетта», «Мальта», «Игра в поло». 

Здесь нет грусти, нет кипения душевного, нет мысли. Рассуждения вложить должен зритель. Кожин оболочку даёт – её нужно заполнить. «Радуга» встала над холмом, в тучи поднялась; ветром деревья склонило; в сумраке стоит скирда; однообразный тянется забор. И прога-линой тихой изгиб дороги освещён – последний взгляд солнца. Сейчас начнётся буря. Грохнет. Взвоет. Дождь поляну иссечёт… Здесь мысли отыскать можно лишь свои – повторить их для себя. Новых идей, озарений от работ Семёна не получишь. Это заготовки, это только мясо. Де-вяносто пять процентов от жизни настоящей; пять процентов – в зрителе.

Исаак Левитан призывал русских художников «искать в самом простом и обыкновенном сюжете те интимные, глубоко трогательные черты, которые так сильно чувствуются в нашем родном пейзаже и так неотразимо действуют на душу. В этой простоте целый мир высокой по-эзии!» Откликом к призыву этому назвать можно «Валаам. Жаркий полдень», «Суздаль. Прогулка», «Ферапонтов монастырь».

Писать человеческий живот так, чтобы чувствовались в нём кишки. Этого хотел Мике-ланджело Буонарроти. Тонны еды опускались в этот живот. Здесь были болезни, рези; его целовали, ласкали. Всё это должно быть ощутимо от картины. Писать храмы, церкви так, чтобы чувствовалась в них история. Этого хочет Семён Кожин. Тысячи людей жили в этих стенах. Здесь страдали, молились, грешили; звучали горькие поминки, свадебные поцелуи. Здесь пахло Русью, русской стариной. Нет, «Ферапонтов монастырь» – это ещё не «Над вечным покоем» Левитана, «Старый дуб в Коломенском» – это не «Саввинская Слобода под Звенигородом». Но в них – предчувствие одной земли, одного неба; предчувствие русской истории.

Комментарии:

Никто ещё не прокомментировал.
Только зарегистрированные пользователи могут комментировать.